Нацизм считают величайшим злом на планете, однако никто не рискует говорить об этом во всеуслышание — даже у стен в наше время есть уши и грязные рты, которые потом растреплют в ближайшему гестаповцу о дезертире. Считал ли гауптштурмфюрер все это настоящим злом — неизвестно. Однако была вещь, в которой он был твердо уверен: Германию и немецкий народ нужно защищать. Сложно сказать, что вступление в гестапо — это как-то относится к защите родины; это, скорее, защита собственной семьи. Ведь те, кто противились нацистскому режиму, отправлялись в концлагеря, а брат жены Ривая пригрозил мужчине, что если тот не вступит в ряды гестаповцев, что якобы поможет защитить родину, то сможет распрощаться не только со своей тихой и мирной жизнью, но и со своей семьей. Гауптштурмфюрер не терпел угроз, но в тот момент он, вместо того чтобы избить засранца, принял единственное, как ему казалось, верное решение — вступил в тайную полицию. Позже, после капитуляции Франции, его отправили служить заграницу. Жена отказывалась ехать вместе с ним, не желая выезжать из Германии, посему Ривай коротал вечера в компании эсэсовцев в ближайших барах. Отсутствие любимой женщины губит людей, однако темноволосый уже как-то свыкся с тем, что ему приходится проводить время не с женой. Да и в такое неспокойное время это вполне нормально.
Поднявшись с кресла, гауптштурмфюрер подошел к комоду, на котором располагался патефон. Он вставил пластинку с произведениями Шумана. Заиграл отрывок из 48-ой оперы "Hör ich das liedchen klingen". Саму мелодию было плохо слышно из-за того, что игла стерлась. "Надо будет поменять её", — подумалось Риваю. Он вернулся на свое законное место — кресло — и, расслабившись, прикрыл глаза. Мучившая его с самого утра головная боль, казалось, отступала. Вздохнув, мужчина начал наслаждаться записью отвратительного качества — других, увы, не было, поэтому и приходилось довольствоваться этим. Однако недолго гестаповец пребывал практически в состоянии нирваны — в комнату ворвался криминальсекретарь.
— Heil Hitler! — воскликнул он, отсалютовав. Ривай не стал использовать это приветствие — все-таки в неофициальной обстановке было даже как-то бессмысленно его использовать. Однако по неизвестным причинам некоторые гестаповцы продолжали так приветствовать, находя тысячу оправданий этому — приказ фюрера, к примеру. — У нас возникли некоторые проблемы, гер криминалькоммиссар. — Гауптштурмфюрер открыл глаза и уставился на парня, ожидая, что тот продолжил свою речь. — Один из задержанных эмигрантов отказывается говорить. Мы его уже били, но он...
Мужчина жестом остановил речь унтерштурмфюрера и поднялся с кресла. Поправив форму, он молча выключил патефон и направился в казематы. Сейчас ему предстоит увлекательная работа с одним из эмигрантов, который, возможно, отправится в скором времени во всеми любимые концлагеря или лагеря для эмигрантов — как решит гестапо.
— Он еврей? — поинтересовался Ривай, уверенно шагая по коридорам штаба. Криминальсекретарь, который семенил за начальством, начал бубнить что-то про "мы точно не знаем... он ведь отказывается говорить... документов при нем не было... бла-бла-бла...". В тот момент мужчина хотел врезать этому пареньку, которому от роду было лет двадцать пять, не больше, однако воздержался — он и так является предметом насмешек всей тайной государственной полиции, так ещё его и бить будут. Не то чтобы ему было жалко этого сосунка, просто гестаповец точно знал — его сегодня точно кто-нибудь изобьет вместо него. И всех в гестапо удивляет, почему этот парнишка все ещё в полиции...
Через какое-то время Ривай услышал знакомый голос и замедлил шаг. Это был Николас Доннелли, к которому мужчина относился с большим уважением, чем, к примеру, к унтерштурмфюреру, который плелся за ним.
— Если Вам что-то нужно, Доннелли, то говорите прямо, — пробурчал гауптштурмфюрер в псевдо-уважительном тоне. Он, по своей натуре, был человеком не светским, поэтому не желал вести разговоры на темы "хорошая погода" и прочее. В нынешнее время подобные беседы, конечно, только приветствовались, но, по большей части, в верхах. Так могли говорить фюрер и его секретарь, но далеко не Ривай с Николасом. — К слову, ты мне сейчас понадобишься. Идем за мной.
Затем гауптштурмфюрер вновь ускорил темп. Вскоре он и его спутники достигли казематов, в которых держали эмигрантов, евреев и прочих отбросов общества. Молокосос — унтерштурмфюрер — открыл одну из камер. Войдя туда, Ривай заметил распластавшегося на полу мужчину. На вид ему было около тридцати лет, а по лицу и не скажешь, еврей или нет. Темноволосый присел на корточки перед ним и начал пристально смотреть на эмигранта — его, видимо, считали таковым только из-за отсутствия документов.
— Расскажи-ка мне немного о себе, — проговорил криминалькоммиссар, глядя на задержанного. Тот лишь молча отводил взгляд. В ту же минуту Ривай схватил подонка за волосы и ударил его головой об каменный пол. — Говори. Ты еврейское отродье или нет? — В ответ мужчина продолжал молчать. "Держится, падла", — подумал он. Поднявшись с корточек, он несколько раз ударил его сапогом по лицу. — Говори!
— Va chier... — прохрипел эмигрант и выплюнул зуб. Так как Ривай плохо знал французский, он мог лишь догадываться, о чем говорил этот мужчина. — Ta mere est la pute...
— Sprechen sie deutsch? Parle l'allemand? — спрашивал Ривай. Тот лишь молчал на эти вопросы, поэтому гестаповцу ничего не оставалось, кроме как ударить того в пах. Задержанный замычал.
— Le chien sale, — буркнул эмигрант и плюнул на сапог гауптштурмфюрера. Недолго думая, мужчина начал пинать ублюдка, посмевшего испачкать его драгоценную обувь. Через две минуты он прекратил, ибо подонок начал плевать кровью.
— Du Schlampe bist so... — произнес Ривай и плюнул на эмигранта. — Доннелли, помоги мне с этим уебком. Он, видимо, не говорит по-немецки.